Для начала предпримем попытку рассмотреть парадигму
монотеизма в русле гносеологической недвойственности.
Исходный тезис таков - монотеизм возник некогда как реакция
на изменения в метафизической ситуации человека, причем, как окончательно
выяснилось в ходе цикла, как реакция неадекватная, умышленно дезориентирующая
познающего. Следуя традиционалисткой позиции, мы не будем ограничиваться
понятием монотеизма сугубо в контексте авраамических религий, так как проблема
единства с определенных пор стала актуальной для большинства культур, в большей
или меньшей степени.
На данный момент проблематика монотеизма интересует нас в
том плане, что единобожие критически исказило человеческое представление об
инициатическом стандарте, внеся в него специфические концепты: "надежды",
"необходимости", "жертвенности", "линейности",
собранные в одно контекстуальное поле. Все это непосредственно отобразилось на
практике посвящения – в планомерной подмене инициации контринициацией.
Для традиционного человека инициатический опыт был
актуализацией данной ему потенции, т.е. чем-то натуральным, к чему имелась
естественная склонность. Обоснованием этой склонности выступала причастность к
эйдетическому ряду, готовность, изобильность и открытость Иного в своей акции.
Эротическое соединение света и тьмы происходило множественно и постоянно,
исключая креационистскую проблематичность. Космос произрастал как лепестки
цветка – во всех направлениях, будучи при этом замкнутым в целостную сферу,
посему жесткое предопределение
всякой интенции сравнительно мало фиксировались восприятием, уже заполненным
вовлеченностью в Волю. Это объясняет имманентное представление архаиков о
свободе, свободе лилы-игры внутри гомогенного множества богов, демонов, духов и
пр. Прибегая вновь к метафоре лепестка – замкнутое поле ориентаций не терпело
пустоты, край одного лепестка (допустим, властное поле одного божества)
непосредственно граничил с краем другого.
И вот, наступает известный традиционализму момент, с
которого и нарушается баланс между акцией и потенцией. Стремительно нарастает
проблематика креационизма и монотеизма. Головин в недавно опубликованном эссе
писал следующее:
Из этого следует вполне прозрачные выводы (репрезентирующие,
кстати, креационистскую парадигму видимости, освещенности), что отраженный
свет, в воспаленном самосознании своей же необходимости, перебирает на себя
онтологическую роль изначального света. Итак, с этого момента о свете-истоке можно
забыть практически навсегда. Контринициаты, довлеющие над миром, естественно
предпочитают свет отраженный, таким образом оскверняя традиционные пути, базирующиеся
на естестве. Ситуация отраженного света отличается своим фундаментальным
дисбалансом, непрестанным чувством уязвимости со стороны породившей всё Тьмы.
Тут-то и затребывается весь дискурсивный аппарат "надобностей", когда
этот своеобразный волюнтаризм приходится компенсировать любыми средствами. На данный момент контринициатическая мысль о
"необходимости духовной реализации", поставленная на конвейер
гносеосимулирования, продолжает смущать слабые человеческие умы, но об этом мы продолжим позже.
Разорвем немного ткань повествования и осуществим
альтернативный неогностический экскурс, проясняющий ситуацию метафизических
начал света и тьмы.
Светоносный Демиург возник вспышкой в теле Матери, возник
подобно Урану в матриархальной космогонии, выделившемуся из изначальной потенции Геи.
Поднявшись вертикалью Света из тела Тьмы, он аккумулировал властный деспотизм,
как возможность пребывающей в распоряжении матери, и незамедлительно начал
претворять свой функционал. Но, в отличие от политеистической Геи, желающей осуществиться, чтобы быть, Мать (эквивалент гностической Софии), не желала ни того ни другого. Иолдабаоф же был одержим сугубым осуществлением, тогда он не слишком беспокоился о боли остального
Тела. Брызги его семени застывали человеческими существами, в чьих сознаниях,
воспаленных насилием, всё вытесняла идея тотальности Отца. Как следствие, на
этом выстроились все диурнические дискурсы и телеологические системы. Долго ли,
коротко ли (вопрос времени стал иррелевантен ввиду завершения демиургического
эона), но рецидив был погашен, а слепящая вспышка боли – ретуширована до
сумеречных брожений. В соответствии с циклическими законами Тьмы, донельзя
поляризованное мужское реверсивно отобразилось в фигуре Женщины-Демиурга.
Будучи обратной стороной монотеистической полярности, она взялась устанавливать
собственный порядок, не пренебрегая при этом мужскими (фаллическими) тактиками.
Последние, тем самым, пресекали возможность конца правления (возврат к
патриархату), и всякая единичность была расщеплена во множество, а всякое
множество эмулировало по необходимости фаллос-единицу.
***
Все мы, воплощенные, живем в теле матери, и всякая пламенная
страсть к актуализации вызывает весьма ограниченное сочувствие с ее стороны.
Она еще помнит боль, причиненную ей сыном-узурпатором, но и не может отделаться
от томления по форме, задающего космогенез. Отдельное существо оказывается
лишенным выигрышных позиций как таковых, ведь его индивидуальность, его
собственная единица, является формой транзитивной и зависимой. Ныне апеллировать
к фаллическим энергиям - это учувствовать в дублировании иерархий и их
составляющих, становиться и числиться в поле симуляций, сознательно или нет.
Парадигма необходимости пала, но ее не предавали земле, не
устраивали помпезных похорон. Ей воспользовалась в меру женского прагматизма,
включили в себя на правах производного. Это режим сумерек, состояние
перманентного внутреннего конфликта и последующего самоудовлетворения со
стороны Тьмы. Режим неблагоприятный, дезориентирующий, деструктивный.
Итак, путем вышеописанной световой подмены естественная
склонность человекоформы лишилась всякой основательности, стало очевидным, что
свойственная архаикам наивность ныне есть нечто не менее дурное, чем все
остальные качества психеи. Стало невозможным более высчитать предопределение по
объективным данностям, в человеке не осталось ничего, что можно было бы
разрушить, поменять, улучшить, вознести. До крайности проблематичной стала
проблема метафизической корректности, уместности подбора оптик и точек зрения.
Для людей за каждым лоскутом покрывала Майи по прежнему сокрывалось Иное, но
искренность во рвениях к нему приводила к самовозгоранию и принудительному
тушении со стороны заботливой Матери.
Фигура посвященного стала не просто чем-то исключительным,
она стала чудом, большим, чем все рассматриваемые как чудеса свершения в
условиях чистого креационизма. Это чудо не нуждалось и не легитимировалось
парадигмой, предпочитая оставаться незамеченным и неузнанным. Специфическая интенция посвященного в
отношении Иного вообще представляется мета-естественной, мета-физичной.
Естество со включенным в него набором элементарных импульсов подвергается в ней
трансгрессии, оно не просто переплавляется в ходе метаморфозы, но исчезает. Понятно,
что изменился объект этой склонности - им перестал быть т.н. человек, намертво
сжатый тисками реальности. Стало ясным, что нужно мыслить совершенно не так,
как было приемлемо еще столетие назад.
В том же тексте Головин пишет:
Тут мы наблюдаем линейную парадигму слияния, от… до, когда
на всякий внутренний вопрос и позыв должен быть найден ответ. Сравним теперь с манифестационистской
парадигмой – чистая воля эйдоса выражается автоматически, индивидуум-политеист
не мог в современном смысле стремиться
к отдаче себя богу (интенция неудовлетворяемой женщины), ему и так было
достаточно вполне конкретных предестинационных указаний. Проблематизировано
здесь совсем другое, самодовлеющая интенциальность
отсутствует, работа требует понимания, умелости и деликатности. Перескочить
через горизонт не просто трудно, но
тщетно и невозможно, это холостые выхлопы,
самоубийственные тропы.
Манифестационистское
делание проходит абсолютно в другом русле, потому не может быть трудней.
Релевантные качества тут совершенно неизвестны и неестественны для сложившегося
креациониста. Уверенность в актуальных задачах смежуется с несоизмеримостью с
целым своего знания Иного, полный психофизический расход – со строгим знанием
ценности жертвоприношения. Наличие одного не значит отсутствие другого, и
наоборот. Манифестационист знает собственный предел, и ведает тайными тропами
приближения к нему. Образуется слишком прихотливая и не поддающаяся однонаправленной
фиксации мысль.
К слову о женском – навязанная монотеизмом андрогиния отразилась
и на адепте, сместились все композиционные балансы, в особенности баланс
мужского и женского, выродившегося в конфликт виктимности с деспотизмом.
Непрестанно педалируемый конфликт полярностей вообще хорошо описывает нынешнюю
ситуацию – бытие и сущее, маскулинное и феминное, потустороннее и
посюстороннее, все это поляризовалось до предела, так, что последовательно
выступать на одной из сторон стало делом проигрышным. Собственная оппозиция
выбранной роли, не менее легитимная со стороны Тьмы, рано или поздно должна будет
взять реванш.
Метафизическая корректность предполагала собой выработку
особого дискурса, рассчитанного на обход абсолютного большинства ловушек
мышления. В перспективе адептства вместо стремления
актуальным понятием и тактикой стало спиралевидное приближение, но не Иного к себе, но к Иному… того, что в ходе
метаморфозы переставало быть «собой», лишалось губительных потуг к
актуализации, училось опознавать истинную готовность к насыщению себя смыслами
и силами.
…Мы, люди, пролонгируем в сущее свет (дез)ориентирующей точки
Иного, осветляя сущее, будоража Тьму. В зареве самоубийственных пролонгаций,
того не осознавая, человеческие существа осветляют изначально внекачественную
точку, стремятся выделить ее так. Все это, конечно, на совести людской… Вся
человеческая метафизика – это попытка приблизить Иное, навязаться ему, объявить
мезальянс. Вершина аппарата абстракций – мысль о световом Абсолюте, по сути
является самой близкой для homo sapiens. Ничто бога есть метафизический
коррелят ratio как
активного ничтожителя. Эта парадоксальная близость продуцирована человеком по
образу и подобию собственного мышления, по своей врожденной тяге к абстрактному
и недостижимому (см. выше об
обходе естественных качеств). Прямая, линеарная телеология – это как Бога за
бороду, наивная вера в то, что рука от креатора к креатуре будет протянута. Слишком
поздно существо сознает, что свет – всего лишь колебание изначально
недвойственной тьмы, воспаление верхних слоев ее вращений. Колебаться начинают две
или более близкие частицы, утратившие дистанцию и пиетет, вступившие в конфликт. Выходит, что
сама Тьма в определенном смысле – как лишенная подлинной оппозиции – дезориентирована,
разбалансирована, хотя и вполне этим довольна.
Итог.
В такой ситуации излишне предоставлять какие-либо статуарные
ориентиры, побуждать или мотивировать к чему-то. Едва ли могут служить указателями данности
ситуации, все очевидное и искреннее, волнующее людские сердца. Приближения (предпочтительно
именно множественное число) всегда коррелятивны своим незримым центрам,
предпочитающим отсутствовать, а не становиться в мире распада. Это путь,
который каждому предестинанту предстоит пройти самому. Макхали Госала говорил:
«Всё наслаждение и
страдание отмерены меркой, и переходу из одного существования в другое
(samsara) положен предел. Нет никакого сокращения или удлинения, никакого
ускорения или замедления. Подобно тому, как брошенный клубок катится вперёд,
насколько разматывается нить, также точно и глупцы, и мудрые, странствуя из
одного существования в другое пока способны, в результате положат конец циклу
страдания.»
Комментариев нет:
Отправить комментарий