Аналогия аквахтонического пространства наиболее удачна в Евразии, мать-сыра-земля раскрывает свои влажные поры, куда не замедляет просочиться жизнь.
И вот, мы наблюдаем как в заводи, над тихим, глубоким и мутным омутом, из неразличимой и вязкой глубины всплывает нечто оформленное – пузырьки сероводорода. Но выражено оно не как чужеродная частица, перекрывающая своим присутствием для нас тьму дна, но ранее равномерно рассеянное, спрятанное, и в неком естественном ритме собранное и выпущенное. Дно напоминает о себе.
Итак, речь. Возникшая из тишины, безмолвия мира и себя, молчания, идущего за границу того, что можно нащупать пришедшей извне речью, речью чуждой. Попробуйте запустить пузырек обратно на дно – задача не то чтобы каверзная, но в своей идиотичности даже не парадоксальная и не изобретательная (у сакральной глупости нет пределов, но не их и у порченности). Как сильно оно напоминает всю западную науку с ее экспериментом и верификацией!
Пузырек вышел, слово сказалось.
Булькнуло, прошумело (кто заметил, кто не заметил – уже утро, и начинают петь петухи и лаять собаки), и снова нерушимая тьма, не потерявшая в этом себя, но, возможно, вошедшая в себя саму еще сильнее, утвердившая еще большее в глазах наблюдателя статическое спокойствие и концентрацию. Слова и речи тщетны и не стоят ничего, но безобразными они стают тогда, когда шум гудит ради шума, и восприятие ловит грязный, говорливо-пиздливый вкус произнесенного.
«Тумаан, тумааан, окутал землю вновь!..». Слова и песни заканчиваются, начинается проливной дождь со грозой.
